- Я всего лишь говорю, что если у нас не будет хорошего ловца, то и у них его быть не должно. Это справедливо. Понимаешь?

Теренс хмыкает и смотрит на Малфоя сверху вниз. Люциус не сомневается – понимает. Что ж тут непонятного. Слизеринская справедливость – это что-то особое и недоступное другим, их личное соглашение с вселенной, если угодно. Из серии «мы возьмем свое, чье бы оно ни было». Удача покровительствует смелым – как-то так.

- Что ты с ним сделал? – Теренс, загонщик и капитан их сборной, старше Люциуса на четыре года, эдакий здоровяк-семикурсник с такими широкими плечами, что непонятно – как в двери-то проходит. Люциус на его фоне выглядит каким-то до неприличия тощим задохликом, хотя, между прочим, он довольно высокий для своих тринадцати. И тем не менее они общаются на равных: может, потому что они в одной команде – это в какой-то степени стирает границы, вымарывает все эти пресловутые разницы – в возрасте, в росте и что там есть еще. А может, дело в том, что все в этой гостиной – от первокурсников до выпускников – знают: этот худой белобрысый мальчишка рано или поздно возглавит один из самых богатых и влиятельных родов магической Британии. Люциус не знает, да и никогда не задумывался на самом деле, какая из этих причин ближе к истине. Просто всегда принимал это как должное.

- Я? Ничего, разумеется, - в светлых серых глазах плещется искреннее удивление, потому что «ну как ты мог заподозрить меня в нарушении правил, да я бы никогда…», но чуть дрогнувший уголок губ все портит. – Я просто подкинул тебе хорошую идею.

В конце концов, кто тут сделал своим лозунгом фразу «не ведаешь контрзаклятия – дай в морду»? Теренс снова усмехается и ничего не отвечает – а что тут говорить, и так все ясно. К тому же они уже подходят к выходу из гостиной, а за ее пределами с разговорами следует быть осторожнее. Люциус оказывается у двери первым и уже тянет руку, чтобы открыть, но она распахивается прямо перед его носом. И он застывает, прирастает к месту, скорее чувствуя, чем слыша, как Теренс за его спиной отступил на шаг назад – от переизбытка почтения, видимо. Потому что прямо перед ними стоит не кто иной, как Абраксас Малфой – советник Министра магии и по совместительству его отец.

Люциус таращится на него с таким удивленным видом, как будто тот по меньшей мере явился в маггловском шутовском костюме, и только когда со всех сторон шелестит уважительное «доброе утро, сэр», немного приходит в себя. Что же он такого натворил, что Абраксас Малфой, пропадающий на работе даже по выходным, не пожалел времени и сам лично прибыл в Хогвартс в пятницу утром? Люциус хочет спросить – сам не знает, что – и уже открывает для этих целей рот, но слова отца рождают в нем новую волну уже, казалось бы, обузданного удивления. Домой? Вот прямо сейчас? У него сегодня контрольная по чарам, а вечером финальная тренировка перед завтрашней игрой. У него завтрак через десять минут (а он на самом деле очень даже голодный – растущий организм, все дела), у него расписание, несказанные «привет» парочке друзей-когтевранцев и вообще… Но сильная и вместе с тем осторожная рука отца ложится на плечо, и вопросы Люциуса теряются под его взглядом, как мелкие камешки, которые прилив накрывает песком. И вместе с этим приливом вдруг приходит напряжение – тянущее, словно жвачка, прилипшая к подошве. И нервы, расслабленные с утра, натягиваются чувствительными оголенными проводами. Потому что в серых глазах отца Люциус не видит злости, не видит строгости и этого «нам-надо-поговорить-сын».  Он видит в них что-то незнакомое, нечитаемое, а еще… усталость. Усталость, обыденную для других, но не для Абраксаса Малфоя. И она пугает Люциуса сильнее, чем напугали бы сузившиеся от ярости зрачки. Сейчас дело не в нем – вот что это значит. Что-то случилось.

Люциус не говорит ни слова, просто кивает, разворачивается и идет к своей спальне на удивление спокойным шагом, хотя на самом деле очень хочется бежать. На мгновение взгляд цепляется за газету в руках Гойла (и откуда только взял, почту же приносят за завтраком), а потом он встречается с ним глазами и видит в них то, от чего его прошивает электричеством – откровенный страх. Липкий заразный страх. Люциус тут же отворачивается, но уже поздно – кончики пальцев покалывает от напряжения, а внутри живота расползается неприятная холодная пустота, никак не связанная с голодом.

Нет. Он толкает дверь спальной, разом отгораживаясь от тяжелой (когда она успела стать такой тяжелой?) атмосферы гостиной. Нет, не надо думать, не надо придумывать. Накручивать себя глупо. Ну что такого, в конце концов, могло случиться? Разве что Добби сжег полдома, пытаясь приготовить обед? С него станется. Или в гости нагрянули мамины кузины, и папе срочно нужно подкинуть им свежей человеченки, пока они не растерзали его. Эта мысль немного разрядила обстановку в голове Люциуса. Его французские тетушки обожали его ровно настолько, насколько ненавидели его отца – это был общеизвестный факт, который почему-то очень забавлял младшего Малфоя – возможно, из-за всех тех ухищрений, на которые шел Абраксас, чтобы с ними не встречаться.

Люциус скидывает с плеча школьную сумку и несколько секунд смотрит на нее озадаченно. Он понятия не имеет, что ему «может понадобиться дома», он вообще не знает, на сколько и зачем он едет домой. Нет, про «зачем» лучше все-таки не думать, слишком опасно, и снова в голове так некстати возникает испуганный взгляд Гойла. Люциус вытаскивает из сумки учебники и пергамент, теперь в ней остается только какая-то мелочь – перья, чернила, сквозное зеркало, письмо из дома, которое он уже четвертый день забывает выложить. Малфой зачем-то засовывает поверх этого свою пижаму, как будто дома у него нет целого вороха пижам, какие-то носки – ну потому что глупо же таскать с собой пустую сумку, надевает теплую мантию и возвращается в гостиную. Гойл со своей дурацкой газетой стоит все там же, как будто его приклеили к этому месту, и Люциус заставляет себя не смотреть на него. Смотрит только на отца, хотя это тоже чревато новой вспышкой предпанического тревожного состояния – нет, ну хоть бы улыбнулся что ли, зачем так-то. Потом он бросает неопределенное «пока» всем свидетелям и выходит из гостиной вслед за отцом, провожаемый давящей тишиной.

Школьные коридоры наполнены людьми, здесь не поговоришь, да Люциус и не уверен, что хочет. Он идет быстро, отсчитывает шаги про себя – от одного до десяти и обратно, гоняет туда-сюда эти цифры, чтобы чем-то занять растревоженное сознание. Они выходят на улицу, и холодный зимний воздух – как глоток чего-то освежающего, Люциус вдыхает его глубоко, и на несколько секунд вяжущая пустота внутри заполняется, и как будто отпускает немного – ну потому что разве может произойти что-то дурное в такое не по-январски теплое утро, когда снег мягкими крупными хлопьями падает на ладони? Такие утра – для чая с печеньем, а не для плохих вестей.

Путь до ворот они преодолевают так же молча, только один раз Люциус, бросив взгляд в сторону поля для квиддича, начинает:

- У меня игра завтра… - и тут же замолкает, поймав взгляд отца.

Они выходят за ворота, проваливаясь в снег по щиколотку – сколько же его намело за ночь. Не идут далеко – отсюда уже можно трансгрессировать, и Люциуса не надо ничему учить, он с раннего детства знаком с парной трансгрессией. Он вкладывает свою холодную руку в теплую ладонь отца, сжимает сильно и зажмуривается, представляя перед собой изящные башни Малфой-мэнора.

Когда он открывает глаза, перед ним уже витиеватые тяжелые ворота, за которыми начинается расчищенная от снега дорога к дверям его дома. Сердце в груди колотится глухо и как-то слишком часто – то ли из-за трансгрессии, то ли из-за близости ответов, которые ему не хочется знать. Он не ждет, что отец будет говорить с ним прямо здесь, поэтому идет к дому, на ходу считая поблескивающие в лучах мутного зимнего света окна Малфой-мэнора – если успею сосчитать их все, ничего плохого не случится…

В самое последнее мгновение перед дверью он вдруг понимает, что ему не хочется входить внутрь, но все равно переступает порог. И первое, что замечает – тишина. Но не такая, которая дарит спокойствие и умиротворение, нет, это неправильная тишина, плохая, она накрывает, словно тяжелое пыльное одеяло, не пропускающее воздух. А еще она оглушает, как будто шпарит под двести децибел, и хочется зажать руками уши.

Люциуса снова затапливает страх – он сдерживал его все это время, а теперь он срывается с поводка и бежит по венам вместе с кровью, и сердце, подгоняемое им, стучит, стучит, как бешеное.

- Что случилось? – голос на фоне всего этого бесшумного шума звучит неестественно тихо, глухо, как будто он правда накрылся одеялом с головой. Они еще даже не вышли из холла, но какая разница, отец ведь сказал – «дома», и вот они дома. Только почему-то очень хочется вернуться назад – к завтраку и контрольной по чарам.

[AVA]http://s013.radikal.ru/i323/1712/7c/54fe0d23ed6b.jpg[/AVA]

[SGN]

[/SGN]

Отредактировано Lucius Malfoy (2017-12-17 18:22:21)

В Малфой-мэноре редко бывало шумно. Только в те дни, когда они принимали у себя гостей, но и тогда людской гомон был мягким, уважительным и скрадывался толстыми стенами, не выходя за пределы первого этажа. Этот дом привык к медленному, размеренному течению – он был таким вчера, на прошлой неделе и три столетия назад. И Люциус не сразу понимает, что же не так с этой тишиной сегодня, почему она так давит и взвинчивает. Он невольно участвует в этом глобальном безмолвии, молча идет рядом с отцом, не слыша даже собственных шагов. Ничего вообще не слыша. «Портреты», - думает он и скользит взглядом по веренице полотен в тяжелых рамах. Ни одного шороха с их стороны, ни одного «добрый день, Люциус», «рады тебя видеть, Люциус». Застыли, как маггловские рисунки, не лица, а нечитаемые белые маски. Малфою это не нравится, он отворачивается и больше не смотрит на них, смотрит только перед собой. Он вдруг понимает, что до сих пор не видел ни одного домовика. Им, конечно, по природе положено быть незаметными, и не то чтобы Люциус не ценил эту их особенность, но в дверях кто-то должен был их встретить – чтобы взять верхнюю одежду. И где мама? Она вообще в курсе, что отец забрал его из школы? Судя по тому, что она не ждала его в холле или гостиной, очевидно, нет. Да что же такое происходит?

Люциус пытается думать, но тяжелое молчание отца и это его «кое-что случилось» очень мешает. Мысли, какие-то обрывочные и совершенно не связанные между собой, скачут в голове, напрыгивают одна на другую и, переплетаясь, превращаются во что-то гротескное. Единственное, что он может сказать наверняка: его французских тетушек в доме все же нет, в противном случае он бы услышал их еще от ворот. Он не понимает даже того, куда они с отцом идут, и только это мешает ему побежать вперед и найти, наконец, все ответы, которые маячат где-то в конце пути. Он не уверен, что хочет их знать, но раз выбора нет, то лучше уж побыстрее, потому что это спокойствие, эта невозмутимость и выдержка – всегда и во всем – тянут нервы похлеще любых слов.

Люциус вынужденно подстраивается под шаги отца, и когда они минуют третий коридор, уже знает, куда они направляются. Малая гостиная – одно из самых его любимых мест в доме. Что отец собирается там ему показать? Малфой заходит и тут же осматривается по сторонам, словно ожидает, что объяснения будут разбросаны по полу, как конфетти. И ему совсем не хочется садиться, его сдержанность сейчас – это воздушный шар, в который вгоняют иглы одну за другой, и совершенно невозможно объяснить, как он до сих пор не лопнул. Но он подчиняется незамедлительно – так же, как сделал в школе, опускается в мягкое кресло, но не откидывается на спинку, сидит ровно, уверенный, что готов ко всему: что бы ни сказал ему сейчас отец, он уже придумал с десяток вариантов похуже. Но они стираются в его сознании, как только он слышит...

Люциус молчит какое-то время, не сдвигается ни на миллиметр и даже дышать, кажется, забывает – сам сейчас похожий на застывший маггловский портрет. Слова отца - как камень, брошенный и подкатившийся ему прямо под ноги, а он все смотрит на него и не желает поднимать. И понимать тоже – не желает. Потому что если отец думает, что такое можно уложить в голове, он ошибается – у Люциуса там нет полочки «твоя мать умерла». Больше всего это похоже на дурацкий розыгрыш, проблема только в том, что слово «розыгрыш» никак не вписывается в жизненные устои Малфоя-старшего, равно как и слово «дурацкий». Но Люциус уверен, что эту проблему можно обойти. Нельзя не обойти. Потому что, ну… он хоть сам-то себя слышит?

- Я тебе не верю, - говорит Люциус ровно, и даже голос не дрогнул, а воздушный шарик внутри все-таки не лопается, он просто как-то сдувается – бесшумно и безболезненно, ничего не оставляя на своем месте. И ему кажется, что он видит себя со стороны – сидящего на самом краю и вцепившегося в мягкие поручни с такой силой, как будто они – единственное, что помогает ему не соскользнуть с кресла. Бред какой-то. Вся эта ситуация.

Он встает, ноги, как деревянные, гнутся с трудом. Не смотрит больше на отца и идет быстрым широким шагом – даже не осознает, что хочет поскорее сбежать, чтобы тот не успел еще что-нибудь добавить. Он знает, точно знает, что если хоть немного копнет там, куда он несколько секунд назад запрятал свою логику, то обнаружит, что у отца не было ни единой объяснимой причины врать ему о таких вещах. Но он боится этого знания, сторонится его всеми возможными способами, и на это сейчас уходят все его душевные силы.

Он преодолевает те же коридоры в обратном направлении, поднимается по лестнице – почти взлетает, на самом деле, хотя ему кажется, что его походка вполне себе твердая и спокойная. Чуть не запинается за домовика – ну хоть эти на месте, возвращаемся к стабильности – и толкает дверь в материнскую комнату.

Внутри пусто. И холодно, потому что все окна открыты, а неразожженный камин темнеет безжизненным пятном. Люциус замирает у входа, тупо смотрит на этот камин несколько секунд, думая, что домовики совсем обленились, и наконец входит внутрь. Он делает несколько шагов – осторожных, как будто боится кого-то разбудить, и сердце пропускает удар. Его пугают не распахнутые в конце января окна, не пустой камин и даже не то, что в комнате никого нет. Его пугает неестественная, возведенная в абсолют, стерильная  чистота. Он не чувствует привычный аромат ее духов – лишь тонкий, едва уловимый запах какого-то зелья, не видит брошенной на кровати книги, на столике нет блюда с ее любимым розовым виноградом. Ничего нет – все выскоблено, вычищено и обезличено. Как будто он ошибся дверью и зашел в гостевую спальню, где никто не живет.

За спиной раздается чуть слышный шорох, и Люциус, явственно вздрогнув, оборачивается. На какое-то мгновение в нем мелькает надежда, что сейчас он увидит свою мать, которая чудесным образом объяснит весь этот абсурд. Хотя ему и объяснений, в общем-то, не надо. Но в дверях стоит отец, и Люциус вдруг совершенно не к месту осознает, что не постучал в дверь, когда входил в эту комнату минуту назад. Почему он не постучал?

- Она прислала мне письмо во вторник, - Люциус старается не думать о том, что так и не ответил, как-то не нашлось времени, собирался завтра написать или даже в воскресенье, потому что завтра игра. – Если бы что-то было не так, она бы… - Он обрывает себя, горло противно пощипывает, и надо сделать пару вдохов, чтобы голос не дрожал. И это скорее нервное, потому что он до сих пор не верит по-настоящему, пытаясь найти золотую середину между «папа не стал бы о таком врать» и «это не может быть правдой».

Он, даже не осознавая, опускается на край ее кровати. Ужасно хочется занять чем-то руки, потому что пальцы дрожат и ему кажется, что это заметно. Нужно что-то спросить, наверное, «как?» - он не представляет, что можно на это ответить, нет, она, конечно, иногда жаловалась на головную боль, но это же просто головная боль, очнитесь. Или «когда?» - неужели об этом уже написали в газетах, или с чем к нему так спешил Гойл тогда? Но Люциус выбирает третий вопрос.

- Где она? Дома? Я хочу ее увидеть, - нет, не хочет, потому что это какая-то чушь. Никогда еще он не испытывал настолько явного чувства нереальности происходящего. Он не может осознать необратимости того, что случилось – как в детстве, когда они играли в дуэли с ветками вместо волшебных палочек и он «умирал». Но это не мешало ему есть вишневый пирог через полчаса.

[AVA]http://s013.radikal.ru/i323/1712/7c/54fe0d23ed6b.jpg[/AVA]

[SGN]

[/SGN]

Отредактировано Lucius Malfoy (2018-01-05 18:48:39)

С временем творится что-то непонятное. Еще совсем недавно оно летело со скоростью снитча над полем: закрываешь глаза вечером в понедельник, открываешь – уже пятница, и куда только неделя делась, с ума сойти, даже не вспомнить, чем занимался. Сейчас же оно ползет медленно, как ленивый жук по стене – сбить бы его каким-нибудь заклинанием, чтобы не тянул нервы своим бесполезным копошением, вот только ему такое колдовство не по силам. И самое странное заключается в том, что Люциус понятия не имеет, хорошо это или плохо. Он боится дня похорон до дрожи – его насквозь прошивает ознобом каждый раз, когда он старается-не-думать, но это ожидание… Ожидание лишает его жалких остатков мужества, которое он потерял в пустой материнской комнате. Хуже всего по ночам. Люциус и предположить не мог, какие же они на самом деле длинные: бесконечные минуты, бесконечные часы, и даже сердце в груди, кажется, бьется реже. А мысли в голове – вязкая сумбурная каша, которую он не стал бы есть, даже если бы умирал от голода.

Он не спит уже третью ночь. Днем – хоть спички в глаза вставляй, всё вокруг, как в тумане, один раз даже умудрился задремать с чашкой чая в руке. Но стоит остаться одному, стоит опуститься на мягкую подушку – конец. Его тут же охватывает смутная, изматывающая тревожность, хотя казалось бы – теперь-то чего уж волноваться. Но он ворочается, ворочается, стараясь не глядеть на часы, потому что стрелки на них забыли, что надо двигаться; он то забирается под одеяло с головой, то скидывает его полностью, подходит к окну и всматривается в мерное кружение снежинок – ему кажется, не меньше часа, а на самом деле лишь несколько минут. Под утро, правда, погружается в какое-то странное полусонное состояние на пару часов, а потом, когда встает, не узнает свое отражение: лицо такое бледное, что по нему можно подбирать тон салфеток для праздничного ужина, а под глазами – глубокие нездоровые тени. Волшебное зеркало, обычно говорящее что-то вроде «прекрасно выглядите, мистер Малфой!», в последние дни вежливо молчит. Люциусу на это абсолютно плевать.

Ему вообще плевать довольно на многое, хотя он не может не замечать, что вокруг происходят некоторые аномалии. Например, ему теперь прислуживает личный домовик отца – самый старый и самый опытный эльф в доме. И, судя по количеству его любимых кексов, которые тот ему подсовывает, запрет на сладкое до обеда тоже отменен. Странности происходят и с ним самим. Иногда ему нестерпимо не хочется никого видеть – он вспоминает про свои детские потайные места и может просидеть там в одиночестве несколько часов. А иногда – не в пример чаще – ему жизненно необходимо присутствие кого-то близкого, и тогда он приходит в кабинет отца, у которого есть работа даже в такие дни, и просто молча сидит на небольшом узком диване. Держит книгу в руках – чтобы не смущать отца бездельем, но глаза снова и снова скользят по одним и тем же строчкам, которые он не смог бы пересказать, если бы его вдруг попросили. Никак не получается сосредоточиться.

Церемонию прощания планировали назначить на воскресенье, но пришлось перенести еще на день, потому что не все французские родственники матушки успели прибыть. Ее любимые кузины, впрочем, явились в субботу утром и за два дня успели затопить слезами не меньше половины дома. Хуже всех была тетушка Шанталь, которая почему-то предпочитала изливать свои бурные страдания на плече у Люциуса. Может, отчасти еще и поэтому он так подолгу скрывался в отцовском кабинете.

Больше всего в предстоящих похоронах Люциус почему-то боялся соболезнований. Ему уже пару раз доводилось бывать на таких мероприятиях, и он знал, что принято говорить: «сочувствую вашей утрате», « вы так хорошо держитесь», «она сейчас в лучшем мире» и все в таком духе. А вот что на это отвечать – он совершенно не представлял. Просто как-то не думал, что окажется по другую сторону. Что вообще на это можно сказать? «Да, мне тоже жаль, что она умерла, что письма больше не будут пахнуть ее духами, что больше не надо выбирать подарки на ее день рождения, что больше не будет «ты поел, милый?». Но спасибо, что пришли». Бред какой-то.

Но отец его выручает и здесь. Люциус не знает, сделал ли тот что-то ради этого или все само так сложилось, но его словно не замечают. Лишь изредка чья-то рука скользнет по его плечу или растреплет светлые волосы, и он впервые так благодарен за то, что можно просто молчать. Абраксас Малфой принимает на себя удар, и Люциус даже пробует считать, но сбивается на сорок третьем «соболезную». Самым скупым на выражение эмоций оказывается его двоюродный дед Гюстав Розье. Люциус краем уха слышал сплетню, что между ним и отцом произошла небольшая ссора: якобы он пытался настоять, чтобы Амелия покоилась во Франции, в семейном склепе, но отец ответил ему твердым отказом. Она Малфой и останется с Малфоями. Если это правда, Люциус благодарен ему и за это.

Самым страшным во всей церемонии оказываются тридцать секунд, на которые Люциусу приходится приблизиться к матери. Он видит ее впервые после рождественских каникул, и она, наверное, почти не изменилась: все такая же красивая, с аккуратной прической и легким запахом жасмина. Разница лишь в том, что она больше не дышит. И лицо застывшее – не его мать, восковая копия с ее любимыми цветами в волосах. Люциусу настолько жутко, что он не может отвести взгляд, и смотрит, смотрит, пока тяжелая рука не ложится на его плечо, и он, не думая, идет туда, куда его ведут. И ничего перед собой не видит – споткнулся бы, наверное, если бы отец не направлял его.

Большинство гостей покидают поместье почти сразу после того, как закрывается тяжелая дверь семейного склепа Малфоев, и только французские родственники остаются до утра. И именно они виноваты в двух неприятных инцидентах, произошедших тем же вечером. Первый при внешней своей невинности возмутил Люциуса до глубины души. Одна из его теток – Валери – зашла в его комнату и сунула в его руку письмо. Для его отца. И все бы ничего, но Валери была печально известна своими перманентными поисками второго мужа. Она - в общем-то красивая, хоть и чересчур пахнущая духами женщина - стала вдовой в свои тридцать пять, и с тех пор каждый мужчина, не имеющий кольца на пальце, являлся для нее объектом пристального внимания. Во время всех своих предыдущих визитов она была почетным членом клуба «нам не нравится этот холодный англичанин», но в этот раз – Люциус не мог не заметить этого даже через призму своего горя – что-то изменилось. И теперь вот это письмо. Они его совсем что ли за малолетнего идиота принимают? Ему скоро четырнадцать, и он не слепой. И почему не передала сама? Постеснялась или решила, что если роль совы исполнит он, это будет выглядеть как его одобрение? Первым желанием Люциуса было выбросить письмо в камин. Вторым – сначала прочитать и только потом выбросить. Но в итоге воспитание все-таки взяло свое, и он засунул письмо в карман. Передаст, чего уж там. Может, даже полюбуется, как отец выставит ее из дома.

Второе происшествие было, мягко говоря, отвратительным. Люциус наорал на свою тетку Шанталь. Еще и при Гюставе Розье, который и без того довольно прохладно относился к их семье. Он понятия не имел, как это случилось, его такому никогда не учили, он вообще крайне редко повышал голос, а тут… Он ведь даже не собирался их подслушивать, просто прятался ото всех в библиотеке, когда они явились. И пока Гюстав небрежно листал их бесценные книги, Шанталь, не замолкая, все говорила и говорила о том, что – совершенно очевидно: Абраксасу плевать на смерть своей жены, он вообще ее никогда не любил и, наверное, даже рад, что… Люциус много чего ей наговорил, а потом, не дожидаясь реакции, вылетел из библиотеки. Несмотря на то, что он считал себя на сто процентов правым, ему почти сразу стало дико стыдно за свое поведение. Отец никогда бы так не поступил, ни за что не сорвался бы – воспитание бы не позволило. Нужно быть выше, как-то так.

И вот теперь Люциус уже минут тридцать сидел в кабинете отца. Сидел молча, даже не удосужился взять книгу – просто смотрел на темное пятно окна. Вид задумчивый, но на деле в голове почти пусто, он и так безмерно устал, а на мысли в последнее время уходит слишком много душевных сил. Отец, как ему кажется, тоже пытается просто отдохнуть – вряд ли ему придет в голову работать в такой день, скорее всего тоже прячется ото всех: как показала практика, его кабинет – единственная пока еще свободная от захватчиков территория.

Наконец, спустя еще полчаса, Люциус поднимается на ноги, подходит к столу и кладет перед отцом запечатанный конверт из плотного пергамента.

- Тетя Валери просила тебе передать, - говорит он бесцветно, возвращается на свой диван и смотрит на отца – может показаться, что равнодушно, но на самом деле он внимательно следит за его реакцией. А затем все-таки решается снова подать голос.

- Я накричал на тетю Шанталь. Назвал ее тупой коровой – по-французски, чтобы она поняла. Можно я не буду перед ней извиняться?

Она ведь действительно тупая корова – как можно всерьез думать, что отцу все равно? Может, и ему тогда все равно? Он ведь тоже не рыдает без остановки, как она. Что, если ты не демонстрируешь свои чувства, значит, они не настоящие? Всё ведь как раз наоборот. Знала бы она, насколько он… Впрочем, зачем ей знать.

[AVA]http://s013.radikal.ru/i323/1712/7c/54fe0d23ed6b.jpg[/AVA]

[SGN]

[/SGN]

Отредактировано Lucius Malfoy (2018-02-10 16:54:39)

Люциус открывает заспанные глаза — из одной темноты в другую, глубоко вдыхает свежий, чуть морозный воздух — кто-то открывал окно недавно. Моргает часто, пытаясь приглядеться, различает пока только светлый квадрат окна — снег кружит за ним плотной завесой. Под одеялом тепло и уютно, сон не отпустил еще окончательно, и лучший вариант сейчас — снова провалиться обратно, до утра или, может, дольше. Люциус с удовольствием поспал бы пару дней подряд. Он лениво садится в кровати, чтобы расправить смятую простынь, и вдруг взгляд, уже почти привыкший к темноте, цепляется за неподвижный темный силуэт в углу. Люциус вздрагивает всем телом и инстинктивно подается назад, судорожно вцепившись в одеяло пальцами левой руки. Правой слепо шарит по прикроватной тумбочке, ища волшебную палочку. Тоже своего рода инстинкт. Самозащита. Как будто забыл, что находится в родном доме.

— Люмос! — невербально, как только пальцы находят палочку. Ее кончик тут же вспыхивает мягким голубоватым светом. Единственное пока заклинание, которое Люциус способен выполнять без слов идеально, на автомате, не задумываясь. Отец научил его на летних каникулах. Есть еще Акцио, но с этим не всегда гладко.

Он направляет палочку в угол, чувствуя, как сердце колотится где-то в районе живота, замирает, всматриваясь, и через секунду выдыхает — облегченно и раздраженно одновременно.

— Иккинг! — на какое-то мгновение ему показалось, что это Добби, но у его личного домовика были зеленые глаза, а не ярко-синие. И он никогда не появлялся в его спальне без прямого приказа. — Ты чего здесь?

— Маленький лорд говорил во сне.

Малфою хочется возвести глаза к потолку. "Маленький лорд"... В детстве Люц всегда одергивал его: "Я не маленький, — говорил он. — И не лорд". "Конечно", — соглашался Иккинг, и на следующий день все повторялось. Когда Люциус понял, что это бесполезно, он перестал. Иккинг просто был уже слишком старым, чтобы переучиваться. Когда-то он называл маленьким лордом его отца, а до него — его деда, Лютера Малфоя. Иногда Люциусу казалось, что домовик просто путает его с кем-то из них. Сколько ему было?.. Он пересказывал наизусть легенды о первых Малфоях, ступивших на английскую землю вместе с Вильгельмом Завоевателем, еще его прадеду, кажется. Правда, тогда его голос был не таким скрипучим. Сейчас Иккинг, которому давно перевалило за сотню, уже не работал по дому — он координировал работу других эльфов. А в остальное время делал то, что ему заблагорассудится.

— И что с того? — спрашивает Люциус, поборов желание закончить свой вопрос на "и что?". Не хочет он знать, что он там говорил. — Шпионишь за мной?

— Присматриваю, — тихим шелестящим голосом поправляет домовик. Таким спокойствием и умиротворением обладают только глубокие старики, которые уже ни из-за чего не волнуются и ничего не боятся.

— Все равно! Сколько раз я просил тебя не пялиться на меня, когда я сплю?

— Включая этот? Шестьдесят семь раз, Маленький лорд.

— Ну да, это ты помнишь, — бурчит Люциус, натягивая одеяло по самый подбородок. — Иди спать. И скажи отцу, что мне не нужна нянька.

— Конечно, хозяин.

Люциус меряет его недовольным взглядом, отворачивается к стене и закрывает глаза. Хлопка аппарации не слышно.

***

Должно быть, утро и правда мудренее вечера. Крепкий сон сказывается или еще что-то, но Люциус все же извиняется перед тетей Шанталь. Потому что — а что сказала бы мама, если бы... Это "бы" невероятно коробит, и Люциус не думает дальше. Просто нужно вспомнить о приличиях, которым его учили тринадцать лет. Тетя Шанталь на удивление не злится, треплет его по светлым волосам своими пухлыми пальцами и целует в щеку, оставляя на коже розовый след от помады. "Не о чем переживать, мой милый". И даже Гюстав Розье не хмурит по обыкновению свои тонкие брови. Хлопает его по плечу и говорит что-то вроде: "Все-таки французская кровь сказывается". И даже приглашает его в свой дом на летние каникулы. Отец такого приглашения не получает.

А дальше... Дальше все идет своим чередом. Спокойный день в доме Малфоев сменяется спокойным вечером, и Люциусу начинает казаться, что все это безумие просто приснилось ему. Что не было этих гостей, не было чужих слез, не было белых лилий по углам. Как будто он на каникулах, а мама... мама просто в гостях, ее часто приглашают в гости, ее все любят. И Люциус никак не может избавиться от этого настоящего времени в своих мыслях, хотя оно и стоит в горле. Как таблетка: знает, что нужно проглотить, но до последнего мотает головой — слишком горько.

Вечером, когда он уже лежит в кровати, приходит отец. Работал весь день — Люциус не мешал, но не раз проходил мимо кабинета (нарочно, конечно) и видел, что горит свет. А теперь, как в детстве, он устраивается на свободной половине его кровати и откидывается на высокую подушку, не хватает только сказок Барда Бидля в руках. И они даже говорят о чем-то — о квиддиче, кажется; Люциус вспоминает, что пропустил матч, но это не страшно — он первый год в охотниках и не сказать, что лучший, ему легко найдут замену. Раньше эта мысль не понравилась бы ему, но сейчас он проходится по ней легко, как по заметке о чьей-то свадьбе в "Пророке". Слишком незначительно.

Он знает, почему отец коротает вечера в его комнате. Иккинг нажаловался, кто же еще. И Люциус, конечно, мог бы сказать ему, что он, в общем-то, в порядке, что не надо нести эту вахту — он в своем доме, в своей кровати и он уже не ребенок — справится, разберется, переживет. Куда ж деваться. Но он молчит, потому что, во-первых, действительно как-то спокойнее вот так — в компании. А во-вторых, ему кажется, что отцу это нужно не меньше: отвлечься, переключить на что-то мысли: днем — на работу, сейчас вот — на разговоры ни о чем. Словно крутит ручку приемника — с одной станции на другую, чтобы заглушить грозу за окном. Рано или поздно там снова будет солнце, нужно только подождать. Всё проходит.

Траур в доме Малфоев незаметен, он не бросается в глаза задрапированными зеркалами, приторным ароматом цветов и черной одеждой. Но все же он ощущается, фиксируется на каком-то подсознательном уровне в недоступных для постороннего понимания мелочах. Люциус слышит его в молчании людей на портретах, провожающих его нечитаемыми взглядами. Видит в не-видимости домовиков, которые не хотят мешать хозяевам своим присутствием. Чувствует это в самом себе. И временами ловит себя на том, что в голове нет никаких мыслей. Абсолютно. Он пустой, как заброшенный дом.

Наверное, надо, как и отец, найти себе занятие, может даже вернуться в школу, но он не уверен, что готов к молчаливо-сочувствующим взглядам друзей и аккуратно подбираемым словам в разговорах. Поэтому он заполняет себя книгами, читает с утра до позднего вечера: у героев романов, оказывается, проблем побольше, чем у него, и Люциус благодарно погружается в них с головой — чужие трудности переносятся как-то легче, чем свои. И поэтому он, полностью сосредоточенный на судьбе волшебника из "Путешествия к острову шаманов", не сразу замечает, как отец неслышными шагами приближается к нему. Он нехотя выныривает из своей книги, не имеющей никакого отношения к их ценной коллекции — просто один из тех приключенческих романов, которыми он зачитывался с тех пор, как научился читать. Будет ли он в порядке? Порядок... Что такое порядок? Он смотрит на отца как-то рассеянно и кивает, даже не пропустив через себя вопрос.

— Разумеется, — конечно, он будет. В порядке. — Не волнуйся за меня.

И снова уходит в книгу, не желая контачить с реальностью дольше, чем пару секунд.

***

Он не знает, сколько времени, когда глаза, наконец, скользят по последним строчкам. По ощущениям — часов десять вечера, но может и больше. Он чувствует голод и обнаруживает рядом с собой тарелку с уже подсохшими сэндвичами. Даже не заметил, как они появились тут. Он берет один, откусывает кусок и жует как-то бездумно. Совсем выпал из жизни, как человек, неподвижно сидящий у окна в поезде и наблюдающий, как мимо проносятся пейзажи. Даже к обеду сегодня не выходил. Странно, что отец не звал его. А может, и звал, но он не услышал. Люциус вспоминает, что отец заходил, но это было давно, очень давно — утром, и... Что он там говорил? Что его не будет? Но сейчас-то уже, наверное, вернулся.

Он кладет остатки сэндвича на тарелку, зачем-то вытирает чистую руку о салфетку и поднимается на ноги. Если отец не здесь, то, наверное, в кабинете, и Люциус не собирается ему мешать — просто посмотрит по привычке на полоску света под закрытой дверью. Он неторопливо идет по вечерне-тихому дому, скользит кончиками пальцев по темно-зеленой обшивке стен и слушает мерное тиканье часов где-то вглубине. Подходит к открытой двери в гостиную и замирает на месте, встретившись глазами с отцом. Языки огня в камине освещают его высокую фигуру: на нем красивая, сдержанно-изысканная мантия, не предназначенная для дома, волосы уложены в аккуратную прическу, а в руках — бутылка вина. Он не любит вино, — мелькает первая безвкусная мысль, и Люциус вдруг вспоминает, что сказал отец утром, вспоминает в точности до каждого слова.

Он молчит, и его молчание ослепительно-белое, как снежные сугробы за окном. И такое же холодное. Он — не большой любитель считать, но сейчас два и два складывает легко и чувствует, как нервы внутри звенят, словно посуда на первом этаже в доме, под которым пустили ветку метро. Неужели тетя Шанталь была права? Он не хочет в это верить, но он не идиот: куда можно собраться на ночь глядя с бутылкой вина — на деловую встречу с министром? Да как он..? Он что..? Серьезно?.. Мысли обрывочные, суетливые, бессмысленные, бьются в голове, как мотыльки о фонарь, и ему очень не хочется думать их. Они неправильные, гадкие, грязные, и он старается не позволить им затопить свое сознание, но его внутренние войска исчерпали все свои ресурсы за последние дни, он полный банкрот по части обороны.

— А что же цветы не берешь? — голос громкий, какой-то по-детски звенящий, и Люциус сам его не узнает, как будто слышит со стороны. Злость наполняет его резко, до краев, словно ведро воды опрокидывают над стаканом, и этот буйный поток сносит все баррикады, чувства и инстинкты. И все моральные границы — туда же, смывает, как песчаный замок. Потому что... Да как ты смеешь.

— В маминой теплице полно цветов, пошли эльфа, он соберет букет! Ты... — Люциус захлебывается от ярости и не осознает, что никогда раньше не позволял себе говорить с отцом в таком тоне. Даже думать в таком тоне не смел. А теперь... Теперь в его глазах такой явственный коктейль из злости, ненависти и болезненно-неверящего презрения, что он сам не представляет, насколько сейчас не похож на спокойно-сдержанных Малфоев с портретов.

— Ты не посмеешь! Моя... ТВОЯ ЖЕНА УМЕРЛА ПЯТЬ ДНЕЙ НАЗАД! Ты никуда отсюда не уйдешь! Я тебе не позволю!

Люциус тяжело дышит, в упор глядя на своего отца, и не замечает, как стоящий за спиной Абраксаса Иккинг зажимает рот худенькой морщинистой ладонью. Да, старый домовик давно разучился бояться, так ему казалось, но в эту секунду ему делается страшно, и больше всего хочется выйти вперед и встать между двумя Малфоями, в которых — весь его мир. Но он не решается и просто наблюдает, безмолвный и неподвижный. Такие, как он, не рождены ни строить, ни разрушать, они лишь подают оружие и собирают осколки после. Старший домовой эльф семьи Малфой хорошо знает свое место.

[icon]https://d.radikal.ru/d36/1807/2b/ba397ef212e2.jpg[/icon]

[sign][/sign]

Люциус молчал. Не потому что внял словам отца и образумился. Образумиться – это как вообще? Не потому что ему нечего было сказать. Он молчал, потому что до глубины души был поражен – этой спокойной реакцией, этим едва уловимым запахом дорогого парфюма для-кого-то-чужого, чуть слышным звоном тонкого золота обручального кольца о холодное стекло бутылки. И больше всего – какой-то вымученной будничностью этой ситуации. Подгоном под привычное поведение. Правила, нормы, приличия, законы, устои, традиции – все то, чем они жили, казалось сейчас глупой пародией на реальность. Люциус вдруг вспомнил, как в детстве его самого заставляли убирать свои игрушки – чтобы приучить не устраивать беспорядок. Тогда он просто заталкивал их в шкаф и поскорее захлопывал дверцы, чтобы ничего не успело выпасть. Эльфы потом разберутся. И сейчас он был похож на этот шкаф: столько всего внутри, теснится, напирает друг на друга, ищет выход, но открывать нельзя. Откроешь – и разрушится хрупкая иллюзия порядка. И домовики тут уже не помогут. А может, и надо бы? Перед кем тут держать лицо? Люциусу хочется встряхнуться, скинуть с себя этот поданный отцом урок хороших манер – он так привык перенимать все его едва уловимые движения и повадки, привык зеркалить и гордиться этим своим умением. Но сейчас ему тошно от собственного правильного молчания, прямой спины и загашенной на корню агрессии. Как будто он сдался. Закрыть глаза на предательство – это ведь тоже предательство, разве нет? На их факультете другие, более лояльные правила, но он не в школе, он дома, и это его семья. Последнее слово повисает какой-то одинокой, оторванной мыслью – как упавший на воду лист. И Люциус впивается тонкими почти-не-дрожащими пальцами в мягкую обивку дивана, безотрывно глядя на прямую спину отца, исчезающего в зеленом пламени. Жалость к себе – паршивое, мелочное чувство, но ему кажется, что никогда еще он не ощущал себя более одиноким, чем сейчас. Если подумать, он вообще никогда раньше не ощущал себя одиноким.

Он сидит так минуту, две – только что не мог совладать с эмоциями, а теперь не может их реанимировать. Не думает ни о чем, просто смотрит на огонь и вздрагивает, когда сухая, морщинистая рука Иккинга касается его колена. И вдруг ловит себя на мысли, что ждет, когда пламя снова окрасится изумрудно-зеленым – в какой-то неосознанной, тупой уверенности, что это непременно произойдет. Ведь не может же он вот так, просто взять и... Ну что за бред? Конечно, может. Он только что сделал это, он уже за много миль отсюда, и "поговорим утром" – так, кажется, он сказал.

– Вы не должны переживать из-за этого, Маленький Лорд, – Люциус, второй раз за последние десять секунд очнувшийся от своих мыслей, смотрит на старого домовика. В другой ситуации он сказал бы что-то вроде "не указывай мне, из-за чего переживать", но сейчас его заботит другое.

– Ты знал?

Вопрос звучит совершенно обыденно, как будто Люциус поинтересовался, что подадут на ужин, но домовик внезапно теряется. Люциус знает, что тот не посмеет соврать, даже если захочет – если, конечно, на то не было прямого приказа его отца.

– Я не вмешиваюсь в дела хозяев, Маленький Лорд...

– А мама знала?

Домовик впивается в Люциуса своими немигающими темно-синими глазами, как будто надеется, что этот красноречивый взгляд удовлетворит любопытство младшего Малфоя. Но тот так же упрямо смотрит в ответ, и Иккинг, слишком любящий мальчишку, с трудом давит в себе грустный стариковский вздох.

– Вы обо всем поговорите с вашим отцом за завтраком, он...

Но Люциус, до этого сидевший абсолютно спокойно, вдруг резко поднимается на ноги. Он услышал достаточно и совершенно точно знает только одно: он не желает разговаривать с отцом за завтраком. Он вообще не желает с ним разговаривать, ни утром, ни днем, ни вечером. Не хочет слышать откровенного вранья или оправданий – хотя вряд ли тот опустится до оправданий.

Люциус, не глядя больше на домовика, идет в свою комнату. Он еще не знает, что собирается делать, но ему жизненно необходимо делать хоть что-нибудь, выплеснуть куда-то эти ядовитые, совершенно новые для него эмоции, которым он даже названия не находит. Открыть наконец этот дурацкий шкаф. А там – трава не расти.

В комнате, как всегда, идеальная чистота. Люциус мимоходом думает, что если бросит сейчас комок бумаги, он не успеет долететь до пола – эльфы в своей расторопности превзошли все пределы. Тоже пытаются чем-то себя занять, переплавляют горе в физическую усталость. Люциус подбирает эту ненужную мысль, как камешек у дороги, и тут же роняет обратно – на кой черт он ему сдался. Ему нет дела до домовых эльфов и их переживаний.

А до чего есть? Люциус останавливается и на секунду прикрывает глаза. Злость белым лондонским туманом разлилась в голове, сложно отыскать в этом мареве что-то нужное, и Люциус хватается за первую настойчиво мельтешащую, как мошка в фонаре, мысль. Он не хочет быть здесь утром. Не хочет. Быть. Здесь. Утром.

Эта идея разрастается, захватывает его как-то сразу, и он не пробует собрать свои внутренние войска, чтобы дать отпор – нет, он сдается легко и полностью, он рад сдаться, он бы даже запустил в честь этого парочку фейерверков – настолько правильным кажется ему принятое решение. Он не анализирует его, не думает о мотивах или последствиях, у него просто есть цель, и он вцепляется в нее, как солдат – в ружье на поле боя. Ему нужно уйти отсюда.

Куда? В Хогвартс – самый очевидный ответ. Он вытаскивает из шкафа сумку, с которой приехал несколько дней назад, скидывает в нее какие-то вещи – просто чтобы не была пустой, и вдруг замирает, зажав носки в руке. Если он вернется в школу, отец утром же окажется на ее пороге. Им все равно придется видеть друг друга, придется разговаривать, и... Нет, так не пойдет. К черту Хогвартс – он меняет направление легко, как ферзь на шахматной доске. А куда же тогда? К друзьям?.. Они все в школе, а даже если нет – их заботливые родители тут же отправят к старшему Малфою сову, и она найдет его еще до наступления утра. Люциус раздраженно кидает носки, которые все еще держит в руке, в сумку. Здесь он – как человек, мечущийся в лодчонке по круглому пруду: куда ни поплыви, все равно причалишь к берегу. Все эти идеи слишком правильные. Отшлифованные. Как будто он вычитал их в "Планах по побегу из дома: пособие для начинающих". Причем топчется он на первой главе – для тех, кто хочет слегка потрепать нервишки без риска испортить прическу. Самому-то не смешно?

Он закидывает сумку обратно в шкаф, озирается по сторонам в неосознанном желании наткнуться глазами на то, что подкинет ему нужную идею, и прислушивается к звукам дома. Малфой-мэнор погружен в сонную тишину: не слышно даже тиканья часов и шелеста портретов. Если он сейчас выйдет в коридор и свернет направо, он увидит на стене лицо своей матери: он знает это так же точно, как и то, что за осенью приходит зима. Знает, хотя еще ни разу не подходил к ней, не смотрел даже издалека: это какой-то иррациональный беспокойный зудящий страх – как боязнь задать давно тревожащий вопрос, на который боишься узнать ответ. Ее портрет там уже пару дней: отец заказал два – один для их дома, другой – для Гюстава Розье. Люциус не знает, где она сейчас: тут или во Франции. Он на ее месте выбрал бы...

Он на секунду задерживает дыхание, и единственный звук, нарушающий тишину, – это живое биение его сердца. Вот он, ответ – такой простой и очевидный, что непонятно, как он не подумал о нем сразу. Гюстав Розье любил Амелию, как родную дочь, и он ни за что не откажет ее сыну, если тот появится на пороге его дома. Он – часть его семьи. А вот Абраксаса Малфоя он до сих пор, спустя столько лет, своей семьей не считает. И Люциус мог бы остаться там... От этой мысли почему-то пробегает тревожный холодок вдоль позвоночника, как тогда, когда он на спор ходил в Запретный лес ночью, и он отодвигает ее подальше. Это он решит потом, еще будет время. Пока его главная цель – добраться до Прованса.

***

Одна из потайных дверей открылась от простого прикосновения руки: если бы в его жилах не текла кровь основателей поместья, все было бы гораздо сложнее. В центре небольшой (по меркам Малфой-мэнора – даже крошечной) комнаты вспыхнул закрепленный на витой стойке факел, осветив разных размеров и форм шкафчики. На первый взгляд это напоминало мастерскую какого-то сумасшедшего птичника, увесившего все стены причудливыми скворечниками. Но только на первый взгляд. Если замереть и на минуту прислушаться, можно было услышать негромкое тиканье, легкий свист, как от ветра в трубе, тихий перестук, напоминавший Люциусу цоканье копыт. Из каждого шкафчика шел свой звук, а некоторые были безмолвны, но в них все равно – на каком-то подсознательном неуловимом уровне – чувствовалась жизнь. Это было сосредоточие магии, одно из хранилищ, созданное еще первыми Малфоями. Не главное, Люциус бы даже назвал его повседневным: здесь не было опасных артефактов, только вещи, которые могли пригодиться в обычной жизни. Сквозные зеркала, порталы, отправляющие на короткие расстояния (его мать не слишком любила трансгрессию), музыкальные шкатулки, помогающие расслабиться после тяжелого дня, самопишущие перья, мантии-невидимки. Но Люциусу было нужно другое. Он повернул ручку небольшого темно-коричневого ящика, тот негромко щелкнул и отворился. Снаружи он был не больше стандартного сборника заклинаний для третьего курса, но внутри оказался таким просторным, что Люциус при большом желании мог бы поместиться в нем. Он был занят сумками разных цветов и размеров – от крошечного дамского клатча до вместительного чемодана, обтянутого драконьей кожей. Все они, совершенно обычные с виду, отличались одной деталью: на них было наложено долгодействующее заклятие незримого расширения. Люциус из общей массы выбрал совершенно неприметную черную сумку через плечо. В такой среднестатистический школьник вполне мог бы носить учебники.

Больше ему здесь нечего было делать, и он уже собирался уходить, как вдруг его внимание привлек маленький шкафчик под самым потолком. От него исходило чуть заметное, невесомое сияние, и Люциус никак не мог вспомнить, видел ли он его раньше. Он встал на цыпочки, чтобы дотянуться, – шкафчик вдруг придвинулся к нему (или это он вырос), и он открыл полукруглую, как вход в мышиную нору, дверцу. Внутри на маленькой деревянной подставке лежала совершенно обычная с виду безделушка: маленький кулон на цепочке – голубоватый камешек, искусно оплетенный золотыми нитями. У Люциуса перехватило дыхание. Он совершенно точно знал, что это такое, эта вещица никогда не хранилась здесь, она была на уровень выше, и ее место было в другом тайнике – в том, куда ему не было доступа. Должно быть, кто-то из эльфов, забывшись, убрал ее сюда, или отец сам, поглощенный сложившейся обстановкой, забыл сделать привычную перестановку перед приездом наследника. Как бы то ни было, перед Люциусом лежал ценный и не вполне законный артефакт, способный скрыть своего владельца от чужих глаз. Не так, как скрывает мантия-невидимка, нет. Этот кулон словно стирал его с магической карты мира: нельзя было отследить его колдовство и нельзя было найти его при помощи магии. Даже домашние эльфы с их особыми природными чарами не смогли бы его обнаружить... Люциусу потребовалась всего пара секунд, чтобы принять решение. Он сгреб кулон и, ощущая странную невесомость во всем теле, надел его на шею. Это было новое чувство – пугающее и горячащее одновременно. Он словно перешагнул невидимую черту. Оказался вне закона. Это было неожиданно приятно.

***

Еще тридцать минут он потратил на то, чтобы загрузить в сумку кое-какие вещи. Среди них была пара комплектов сменной одежды, метла, бутылка с соком, несколько сендвичей и еще деньги. По поводу последнего он волновался больше всего, но все оказалось как нельзя лучше: материнскую комнату, как выяснилось, вычистили не до конца – в небольшом тайнике за картиной с пасущимися овечками по-прежнему стояла ее шкатулка. Там, помимо повседневных драгоценностей, были и наличные деньги: она любила ходить по магазинам и не любила ходить по банкам. Люциус выгреб все – и внушительную горсть золотых галеонов, и магловские купюры разного достоинства. Он понятия не имел, сколько здесь, но полагал, что немало – маму вряд ли привлекали дешевые забегаловки.

Когда он спустился вниз, в гостиную, большие часы показывали начало двенадцатого. Еще можно было бросить все, вернуться в комнату, раздеться и лечь спать, но он знал, что не сделает этого. Частично – из-за злости на отца, частично – потому что у него уже был план. С гигантскими пробелами, плохо продуманный и похожий на неустойчивый карточный домик, но все же Люциуса – не большого мастера импровизации – его наличие успокаивало. Иккинг, наверняка все это время шпионивший за ним по дому, вынырнул из темного угла.

– Куда вы идете, Маленький Лорд? Уже поздно.

Не твое дело.

– В Хогвартс.

– Камины Хогвартса закрыты в такой час. Желаете, чтобы я сообщил о вашем визите господину Слизнорту?

– Нет, – Люциус уже продумал этот диалог. – Я доберусь на "Ночном рыцаре".

Глупо было врать, что он отправится прямиком в школу – эльф все равно услышит, какой пункт назначения он назовет. На мгновение Люциусу показалось, что Иккинг хочет возразить ему, но тот, помолчав, внезапно кивнул своей похожей на теннисный мяч головой.

– Как скажете, Маленький Лорд.

Бросив на него короткий удивленный взгляд, Люциус зачерпнул горсть летучего пороха и шагнул в камин.

– Лондон, "Дырявый котел"!

Долю секунды он еще видел внимательные, словно подернутые легкой дымкой глаза старого домовика, а затем зеленое пламя вспыхнуло и поглотило его.

[icon]https://d.radikal.ru/d36/1807/2b/ba397ef212e2.jpg[/icon]

[sign][/sign]

Отредактировано Lucius Malfoy (2018-10-19 21:34:13)